Марина Костенецкая
рассказ
Потом пурга за стеной яранги будет медленно умирать и белой поземкой уползет на животе за дальние сопки. Это будет сегодня вечером, и Саша уснет прямо здесь, у тлеющих углей костра. Она не станет доставать из рюкзака спальный мешок, стелить в пологе шкуры, стягивать торбаса Она уснет сразу же, мгновенно, как только ей позволят. Сам Амрелькот сказал, что к вечеру пурга стихнет. А ведь это что-нибудь да значит, если сам Великий Молчун Амрелькот сказал.
Кочевники пили маленькими глотками горячий крепкий чай без сахара и грели руки об эмалированные кружки.
Третьи сутки они сидели возле чадящего, едкого костра, экономно подкладывали в огонь обмазанные жиром оленьи рога и по очереди рассказывали сказки, чтобы не уснуть. Когда под внезапными порывами ветра яранга начинала скрипеть слишком сильно, они выбегали в пургу, разыскивали в снежном вихре опоясывающие рэтэм (покрывало яранги из оленьих шкур) канаты из оленьих жил и повисали на них балластом рядом с тяжелыми грузовыми нартами, придавливающими стены. Третьи сутки они не смыкали глаз, потому что каждую минуту ураган мог сорвать ярангу и придавить спящих людей тяжелыми жердями каркаса
Опасно в такую пургу спать в тундре, и поэтому они пили крепкий чай и рассказывали сказки.
Их было семь человек в стойбище: пятеро пастухов, чумработница и кочевой учитель красной яранги. У них давно кончились запасы привозных продуктов. Уже давно они жили лишь на пресной
оленине, похлебке из оленьей крови и крепком чае, но и остатки заварки вот-вот должны были иссякнуть. Где-то гам, за скалистым хребтом перевала, знали об этом, и на складах центральной усадьбы колхоза лежали для них тяжелые ящики с галетами, сгущенным молоком, маслом. Третью неделю они ждали самолет, но сначала, видно, не было погоды в поселке, а теперь вот над «портом прибытия» бушевала такая пурга, что на улице не видать было пальцев собственной вытянутой руки.
Небывалая для конца апреля пурга, когда слепящее полярное солнце скрывается всего на несколько часов, а скоро начнет свой долгий путь без закатов — и так на все лето.
Небывалая для апреля пурга. В маточном стаде погибнет много новорожденных оленят, и пастухи
принесут их, пушистых и заиндевелых, в ярангу и снимут с тушек чулком шкурку—много пыжиковых шапок получится из тех шкурок, мало молодняка будет к осени в стаде, невесело будут гудеть бубны на празднике Молодого Оленя. Совсем это плохо, если в конце апреля такая пурга.
Они пили крепкий чай у костра и рассказывали по очереди сказки. А к вечеру третьего дня пурга
наконец стихла. И тогда они услышали в небе далекий гул мотора.
Надо взять себя в руки. Нельзя плакать из-за самолета, который совсем низко пролетел над стойбищем и ушел на посадку за сорок километров на северо-восток.
— Завтра вечером мы привезем твои письма, учитель Саша-кэй.
— Да, Кеулькут.
— Ты получишь сразу целую кучу писем! Все, от кого ты ждешь, обязательно написали тебе, и получилось, наверное, очень много.
— Да, за эти месяцы могло скопиться порядочно!
— Ты кочуешь с нами в тундре уже четвертую луну, учитель, а теперь осталось ждать всего одну
ночь и один день —
завтра вечером письма будут здесь. Сегодня мы не можем ехать, две ночи пастухи не спали. Кто пойдет сейчас арканить ездовых оленей?
— Да-а...
— И никто ведь не виноват, что на этот раз самолет разгрузился в пятой бригаде! А в другой
раз он сядет у нашей яранги, и их пастухи приедут к нам на оленях за своей долей сахара и чая.
— Они приедут, и мы разморозим на костре банки, на которых нарисованы обезьяны. Я видела
их на складе, они с ананасовым компотом. И перец фаршированный откроем и галет поставим в пологе сразу весь ящик. У нас получится настоящий банкет! Это называется банкет, Кеулькут. И мне будут письма, много сразу.
— Ну, конечно! Только в другой раз. А теперь...
теперь ведь осталось ждать совсем мало, до завтрашнего вечера. Тебе надо сегодня выспаться, иди
в ярангу!
— Я скоро приду, Кеулькут. У меня болит голова. Наверное, это от дыма, и, чтобы прошло, надо
немножко погулять. Саша резко отвернулась и пошла к стоявшей поодаль кибитке. Нельзя плакать из-за самолета, который низко пролетел над стойбищем и ушел на посадку на северо-восток.
Она нашла припрятанный в снегу олений рог и стала выбивать им меховой покров кибитки. Каждое утро они с чумработницей Тевлянны выбивают снег из рэтэма на яранге, и Саша научилась ловко
орудовать рогом. Надо найти себе дело, надо что-то делать, вот хотя бы кибитку очищать от снега, и тогда скорее настанет утро. Ночное солнце за сопками двинется на восток, потом Тевлянны раздует зарытые с вечера в золе угли на костре, и пастухи напьются крепкого чая.
Их было семь человек в стойбище. Шестеро из них от рождения были кочевниками и всю свою
жизнь прожили в долинах и сопках тундры. Они никогда не получали писем, потому что писать им
было некому и незачем — все близкие и дальние родственники кочевали если не с этой бригадой, то где-нибудь в соседнем стойбище, до которого не тянулись по тундре провода телеграфа, но куда
можно было при желании добраться оленьей упряжкой.
Самые старые из пастухов не умели даже читать, но когда в прошлый раз каюры привезли на
собаках Сашину почту, они попросили прочесть им мамино письмо вслух. Саша читала по нескольку строчек, и Кеулькут долго и обстоятельно переводил. А потом она перечитывала его много раз наедине, пока не заучила наизусть. Разные бывают письма. Бывают
деловые послания, бывают вежливые открытки с отчетом о погоде и здоровье. Еще бывают письма-молитвы. В трудные минуты люди повторяют про себя запомнившиеся строки из таких писем, и тогда уходит тоска, и берутся вдруг откуда-то силы, хоть и нет подчас ничего особенного в тех строках.
Саша помнила наизусть все приходившие на кочевье письма.
«Дорогая дочурка!
Вчера я отнесла в химчистку твое демисезонное пальто. Может быть, сможешь еще поносить, когда
вернешься, а может быть, вырастешь там, на своей Чукотке, и рукава будут короткими? В твои годы люди ведь еще растут.
На днях к нам приходили ребята из вашего класса. После первой сессии они устраивают слет выпускников этого года. Спрашивали, куда ты поступила после школы, и очень удивились, когда узнали, что учительствуешь на Чукотке... А я каждый вечер сижу у телевизора, жду сводку погоды по Союзу. Про вас все говорят, что морозы большие и пурга. Ради бога, одевайся теплее! Да, да, и не улыбайся и не маши своей лохматой головой, пожалуйста! Сшили ли тебе вторые меховые брюки, о которых ты писала? Не ленись, пиши мне почаще!
И не скучай! Может быть, успею еще сегодня сдать бандероль с новыми книгами, тогда получишь все в одну почту.
Родные шлют тебе приветы, бабушка заканчивает вязать свитер в четыре нитки, будешь носить
под кухлянкой.
Опять в прошлую ночь снилась ваша тундра...»
Когда Кеулькут перевел все письмо, бригадир Рольтынто сказал ему:
— Ты много учился в школе, экык (Экык — сын (ч у к о т с к.), ты умеешь писать все слова. Если в мешке, где лежат твои патроны и книги, кончилась бумага, возьми из моей тетради. Пошли на Большую Землю такие слова: пусть
мать нашего учителя садится в самолет, а из поселка каюры привезут ее в тундру на собаках.
Мы сделаем ей большую ярангу и подарим много оленей.
И остальные тоже сказали: пусть приедет сюда твоя мать, учитель, мы сошьем ей легкую и теплую
одежду из самых тонких шкур, и дадим мяса, и принесем в ярангу хворост и обмазанные жиром рога.
И только старый Амрелькот не сказал тогда ничего, потому что он был Великий Молчун.
...Каждое утро Саша помогала чумработнице выбивать снег из рэтэма, у нее это получалось совсем
ловко, и скоро в шкурах, которыми обита кибитка, не останется ни снежинки.
А потом ночное солнце двинется на восток.
Саша ворошила и ворошила оленьим рогом серый ворс, а когда села передохнуть на выгнутый
полуовалом высокий полоз кибитки, увидела вдруг у яранги Кеулькута в белых парадных брюках.
Кеулькут прилаживал к торбасам лыжи. Тевлянны вынесла ему яркую ситцевую камлейку. Новая камлейка. Так одеваются, когда собираются в гости.
— В тундре сейчас нет наста, и в устье реки Широкое Горло мог уже тронуться лед.
Саша вздрогнула и обернулась на голос.
Рольтынто неторопливо раскуривал большую самодельную трубку, сделал крепкую затяжку, закашлялся надолго. Потом затянулся еще раз и, выпустив изо рта сразу, целое облако дыма, добавил:
— Кеулькут, однако, лучший лыжник в нашей тундре. Солнце не дойдет до восточных сопок, когда он вернется.
Завтра на рассвете Кеулькут принесет под кухлянкой толстую пачку конвертов с пестрой каймой
«авиа». Он устало опустится на замшевый валик подушки в пологе и стянет с ног мокрые торбаса, и
Саша вывернет их наизнанку и подвесит повыше над огнем.
Пастухи положили возле костра остатки рогов и моржового жира. Всю ночь Саша будет ждать у
огня ушедшего на северо-восток гонца, всю ночь будет посапывать возле красных углей закипающий чайник, и до самого утра в глухом чукотском стойбище будет шептать наизусть строки из старых писем русская Сашэ-кэй, Маленькая Саша, как прозвали в тундре свою учительницу кочевники.
«Здравствуй, Саша!
Мы просто не знаем, с чего начинать письмо!
Ты такая молодчина! Теперь у нас только и разговоров, что о тебе, а ведь узнали все совершенно
случайно! Собирались устраивать
слет выпускников этого года, стали списки проверять, тут и обнаружилось, что никто не знает, куда ты девалась после школы. Пошли к вам домой, и твоя мама нам все рассказала. Ну что же ты сама никому не написала?! До сих пор поверить не можем, что в нашем классе учился герой, самый настоящий герой!
Мы уже приготовили для тебя две ленты со студенческими песнями под гитару, вышлем, как только Юрка Шибалов кончит монтировать магнитофон на батарейках. Он собирает его по какой-то собственной схеме и называться все это будет «Александра» — в честь тебя.
Не сердись, Саша, мама прочла нам твои письма.
Мы все чуть не умерли от зависти! И как ты решилась? Ведь там закалка нужна зверская, выносливость, а у тебя по физкультуре тройка была...»
Это очень плохо, если в школе у человека была тройка по физкультуре. Такой человек может стать
обузой на кочевье. А что может быть хуже в тундре?
Когда бригада кочевала в эту долину, упряжкам надо было пройти, несколько километров по реке, с двух сторон зажатой скалистым ущельем. Кое-где поверх льда во всю ширину реки появилась уже талая вода. У Саши не было резиновых сапог, и Рольтынто велел ей вскарабкаться на скалы и следовать за аргишем — стадом—поверху. Скалы были крутые, но в трещинах и с небольшими, поросшими ягелем выступами—опытному тундровику ничего бы не стоило подняться здесь наверх, и Саша постеснялась сказать бригадиру, что в ее родном городе на улицах нет скал и что в школе
она так и не научилась лазить по канату и прыгать через «козла». Она забиралась на скалу очень долго, и все время ей мешала противная дрожь в коленках, и почему-то сильно потели ладони. А когда добралась до вершины, увидела сверху извилистое
белое русло реки. Далеко впереди, совсем
маленькими точками, медленно полз по снегу пунктир оленьего каравана. И еще она увидела в
скале широкую расщелину, которую нельзя было обойти и через которую — Саша это сразу поняла!— у нее ни за что не хватило бы духа перепрыгнуть. Надо было спускаться обратно и догонять аргиши вброд по воде. Она глянула вниз, и у нее закружилась от высоты голова. Ей вдруг стало очень страшно, и она уже не могла понять, как сумела сюда залезть. И не было никакого мужества. Хотелось просто сесть на каменистый уступ и заплакать от обиды, страха и собственного бессилия.
Разве такое напишешь маме? Зря она читала ребятам письма. Человек сам о себе знает очень мало. Расскажи кто-нибудь Саше на материке про спуск со скалы, она бы просто рассмеялась — разве ей по силам такое? А в жизни вот спустилась. Только потому, что нельзя же было оставаться на скале до вечера, пока хватятся в стойбище, и совсем не так это просто — погибнуть ни за грош.
Какому мужеству тут завидовать? Просто страх и немножко самолюбия. Так она им и написала.
Саша сняла кружку с опоясывающего кухлянку ремня и налила себе крепкого чая. Горький чай.
От него на языке и на небе образуется неприятный налет, и Саше уже кажется, что так это и останется навсегда, на всю жизнь. Прошлой ночью она не выдержала, задремала на несколько минут, и ей приснился сахар. Большой магазин самообслуживания, в котором все полки были уставлены аккуратными пакетиками с сахаром и будто бы можно было брать сколько хочешь. Кто-то легонько потряс Сашу за плечи, и сахар исчез.
А может быть, они правильно считают? Может быть, она действительно герой Чукотки? Ну, хоть
немножко первооткрыватель? Глупости.
Мания величия, говорят, психическое заболевание. Не мудрено заболеть, когда волков встречаешь чаще, чем людей. Как раз вообразишь, что ты и есть пуп земли. Нашлась первооткрывательница в колхозной бригаде! Учитель красной яранги. И только. Таких в каждом колхозе...
Саша допила последний глоток черного чая, тихонько вздохнула и поворошила рогом угли. Красное пламя испуганно метнулось, словно спросонок, и на закопченной меховой стене запрыгали светлые блики.
Еще, может быть, напишут те чудаки. Прошлый раз Саша ответила им в первую очередь и успела
отправить письмо в поселок с теми же каюрами, что привезли почту в тундру.
«Саша, здравствуйте!
Письмо это вас обязательно удивит. Еще бы, совсем незнакомый человек пишет. Но нас двое, я
пишу не только от своего имени, а и от имени своей подруги.
Дело в том, что Светлана Григорьевна (она была у вас в десятом классным руководителем, а теперь
у нас в десятом преподает физику), так вот Светлана Григорьевна недавно целый урок рассказывала
нам про вас.
Саша, мы тоже хотим приехать на Чукотку. Не думайте, что это просто сумасшедшие девчонки!
Мы уже все решили окончательно, и никто нас не сможет отговорить. Светлана Григорьевна все-все рассказала, мы знаем, как там трудно, и, честно говоря, даже трусим немножко. Но храбрый ведь не тот, кто не боится, а тот, кто умеет побороть страх! Напишите нам поскорее, как надо готовиться, что надо брать с собой. Мы уже начали кое-что приобретать, и книги теперь тоже читаем только о Чукотке. Напишите, как до вас добираться и как сделать, чтобы горком комсомола послал нас на Север! Мы были в горкоме два раза, но нам сказали, что комсомольские путевки будут только в сентябре и только в Ташкент, а мы хотим к вам, на Чукотку!
Держитесь, Саша! Скоро мы будем вместе!
С нетерпением ждем ответа! Доверяем вам свои мечты, порывы и свои семнадцать! Очень надеемся, что Вы сумеете нам помочь...»
А чем Саша может помочь? И ее ведь на Чукотку никто не звал, а приехала — не встречали. Книги, конечно, тоже перед тем читала, но в книгах все оказалось гораздо романтичнее, чем в жизни.
Еще в девятом классе Саша решила, что будет
поступать в университет, и поэтому весной собралась с духом и вместе с десятиклассниками отправилась на «день открытых дверей». Декан рассказал гостям, что для поступления на отделение журналистики абитуриенту необходимо иметь уже печатные работы. Саша печаталась только в школьной стенгазете. Переступить порог редакции настоящей газеты или журнала ей казалось нахальством. Ну, с чем она туда явится? Со списками неуспевающих 9 «б»? Она ведь ничего еще в жизни не видела! И вот тогда-то Саша и решила, что после окончания школы поедет куда-нибудь далеко-далеко, соберет такой материал, что бывалые журналисты только ахнут, и блестяще поступит в университет.
На билет она копила целый год, но до Владивостока хватило только в бесплацкартном вагоне. Дома сказала, что всем классом идут в поход по Карелии, соврала матери первый раз в жизни. А во
Владивостоке пошла в крайком, попросила помочь.
Деловитый второй секретарь недоверчиво переспросил: «Из самой Риги в бесплацкартном?» — и
потер ладонью лоб. И сразу всю свою деловитость растерял. Помог. И пропуск на Чукотку выхлопотал и командировку по краю от молодежной газеты устроил.
Из-за шторма вместо семи дней пароход шел целых десять, и чем дальше на север, тем длиннее
становился день. Наконец, как-то часа в два ночи в каюту вошла горничная, отдернула на иллюминаторах затемняющую штору и весело объявила:
«Чукотка! Приехали!» Пассажиры стали собираться шумно и суетливо. Саша накинула на плечи лямки рюкзака и проворно поднялась на палубу. Пароход все еще покачивался на волнах, и когда левый борт поднимался, видно было только очень синее небо и белое солнце, а когда опускался — видна была Чукотка: голые сопки с редкими проплешинами снега по склонам и одинокая, отваливающая от берега баржа. Анадырь лежал за сопками.
Кто ее надоумил идти в районо проситься в учителя красной яранги? Саша уже и не помнит теперь толком. Много чего в гостинице тогда насоветовали. Почему-то она все же выбрала красную ярангу. Инспектор отдела кадров аккуратно заполнил титульный
лист трудовой книжки, написал в графе «социальное положение» слово «служащая», а на первой страничке номер приказа и занимаемую должность. Так Саша стала кочевым учителем.
В тот же вечер в шумном номере гостиницы с синими железными кроватями и жестяным бачком
кипятка на табуретке она написала маме письмо и мужественно стала ждать телеграмму-молнию с
требованием немедленно возвращаться домой. Но вместо телеграммы через две недели пришла
пятикилограммовая посылка с чесноком, сушеными плодами шиповника и гомеопатическими рецептами отваров от цинги. В письме мама умоляла об одном: чтобы Саша писала ей всю правду о жизни и работе, ничего не скрывала. ...Сколько времени могло быть сейчас? Саша приподняла рукав кухлянки — фосфоресцирующие стрелки мужских наручных часов показывали половину пятого. Если Рольтынто все правильно рассчитал и ничего не случилось в пути, Кеулькут с ми
нуты на минуту может показаться на краю долины.
Саша поднялась с корточек, несколько раз пружинисто присела, размяла затекшие ноги и тихонько вышла из яранги. Резко очерченный оранжевый сегмент восходящего солнца уже покоился на вершинах восточных сопок, но сами горы лежали еще в синих ночных тенях. Мороз покалывал лицо, и снег под торбасами скрипел неожиданно громко и хрустко.
Кеулькута в долине не было.
Смутное беспокойство охватило вдруг Сашу и цепко вонзилось в мозг навязчивой мыслью: что
то недоброе настигло пастуха в тундре. Но что? Да все что угодно! И волки могли напасть, и бурые медведи встают сейчас с зимовки и бродят по тундре голодные. И лед в устье Широкого Горла
мог тронуться. Говорил же вчера Рольтынто. Но Саша ведь не просила Кеулькута, он сам пошел! А
разве еще поздно было окликнуть, когда пошел?
Могла она уговорить его никуда не ходить. Ведь только из-за ее писем...
Саша дошла до кибитки, приставила козырьком к глазам ладонь. Опять вернулась к яранге, и опять
к кибитке.
К тому времени, когда красный шар над сопками поднялся до половины, Саша успела перебрать в
уме все случайности, какие только могут подстерегать одинокого путника в весенней тундре. И тогда запавшая в сознание искра вспыхнула вдруг безжалостным огнем страха. Неужели?! Ждать, так безвольно и обреченно ждать дольше
было немыслимо. Она вбежала в ярангу и бросилась к вещевому мешку Рольтынто. Никогда, ни за что в жизни не решилась бы она на такое при других обстоятельствах. В пологе все еще спали. Саша на ощупь нашла в мешке большой морской бинокль и, стараясь не шуметь, выскользнула на улицу. Навела бинокль на восток, отрегулировала по глазам и вдруг увидела маленькую движущуюся фигурку — усталым, но размашистым шагом Кеулькут шел на лыжах к стойбищу.
Живой.
Саша опустила вдруг сразу ослабевшие руки с тяжелым биноклем, но тут же резко опять подняла его к глазам. И по тому, как размеренно и спокойно шел Кеулькут, как равнодушно приближался
он к яранге, каким-то десятым чувством она поняла, что писем нет.
Кеулькут все шел и шел к ней, и чем ближе он подходил, тем отчетливее видела Саша в линзах
бинокля усталое лицо скуластого погонщика оленей и тем острее ощущала — всю ночь он шел
зря. Она бросила бинокль в снег у яранги и медленно пошла пастуху навстречу. Когда они поравнялись, Саша, крепясь из последних сил, с улыбкой сказала:
— Это ничего. Дай мне аркан, я принесу в нем хворост для костра.
Кеулькут сбросил с плеча карабин и протянул ей вместе с арканом оружие:
— Ночью в долине Китового Уса я видел свежие волчьи следы. В случае чего, стреляй в воздух. Мы в стойбище услышим.— И тихо добавил: — Это был самолет геологоразведки. Он сбрасывал в тундре бочки с продуктами для летней экспедиции. Одну бочку возле самой яранги пятой бригады оставил.
Она шла одна по бесконечной синей лыжне на восток, но кустарник в этих местах рос только западнее яранги, и хвороста на ее пути быть не могло. Нельзя плакать из-за самолета, который совсем низко пролетел над стойбищем... Но сейчас ее никто не видел.
Когда два часа спустя она вернулась в ярангу, Амрелькот разорвал бумагу на пачке с рафинадом,
которым поделились с Кеулькутом из остатков своих припасов пастухи пятой бригады, бросил в
Сашину кружку сразу шесть кусков и спокойно сказал:
— Сахара у нас теперь много. Каждый может положить себе сколько хочет.
И это было так, если сам Великий Молчун Амрелькот сказал.
г. Рига.
Журнал Юность № 9 сентябрь 1974 г.
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области