или кому бороться за трезвость
ПО ДУШАМ
Поздний вечер. Сидим с Бабаем на камбузе. Чаевничаем. Чай у Бабая особой заварки — мне такого пить не приходилось. Привычным жестом бросает он горсть урюка в большой эмалированный кофейник. Заливает почти доверху водой. Ставит на огонь. Рядом, на другой конфорке, уже посапывает чайник.
— Ну, вот и готово!
Длинной ложкой Бабай достает и выкладывает в мою чашку несколько распаренных урючин, заливает их заваркой, потом добавляет настоя из кофейника. Славный получается напиток — с тонким, нежным ароматом.
Пока пью, Бабай внимательно следит за выражением моего лица и явно наслаждается, видя мое непритворное удовольствие. Чашка пустеет. Тут же следует предложение повторить. С уточнением: «Урюк зрение укрепляет». Может, и впрямь укрепляет. Бабай подвижен, осанист, но как-никак дед, внуки пошли, шестой десяток давно уж разменял — седьмой надвигается. А зрение — молодой позавидует. С любыми делами Бабай без очков управляется.
— Давно такой чай пьете?
— Давно. Лет двадцать, наверное.
— И только чай?
Бабая вопрос не смущает.
— Если вы на водку намекаете, то в молодости, случалось, выпивал — по праздникам, за компанию стопку-другую. Но так, что бы себя не помнить,— нет, этого не было. А когда старший сын в школу пошел, я сам себе слово дал — все, больше ни капли. С тех пор не пью. Совсем.
Идет разговор о жизни. У Бабая она простая и сложная — как у многих, должно быть. Но не все, как Бабай, самые глубокие зарубки в памяти оставляют о хорошем, светлом и добром. Что помнит из своего военного детства? Смотрел в окно. По улице шли новобранцы — приезжие ребята, ожидавшие со дня на день отправки на фронт. На улице мороз, какого давно в Казани не было. Ребята увидали в окне мальчонку, в шутку жестами стали показывать: пусти, мол, погреться. Он в ответ, тоже жестами: заходите, чего там. От такого оборота парни поначалу даже растерялись: чужой для них город — и так запросто в дом приглашают. А мальчонка продолжает рукой махать: ну, чего же вы! Пошли. В комнате стыло, но все ж теплей, чем на улице.
Жалкими остатками дров вскипятили воду. Парни достали пайки, поделились нехитрой едой с хозяином. Тогда, впервые за много дней, он почувствовал себя почти сытым. На следующий день снова принимал гостей и... гостинцы. У одного в руках палка, у второго — поломанный ящик, у третьего — обрезок доски. Пусть не дрова, но горят. Растопили печурку, нагрели воду. Снова он почти сыт, а в комнате почти тепло.
Сколько ему тогда было? Двенадцать или тринадцать? Точно уже не помнит. А лица тех парней и сейчас перед глазами.
Речь у Бабая бесхитростная, но очень подвижная — в полной гармонии с открытым характером. Да и что ему скрывать, если дальше сил своих не ходил. Вырос — на завод подался. Двадцать шесть лет кузнецом отработал. На одном месте. Профессия горячая — в пятьдесят пенсию определили. Тут как раз у младшего сына дочка на свет появилась. Роды были тяжелые. Невестка долго хворала. И у малышки здоровье слабенькое. А в доме свободные руки. Короче, Бабай год в няньках ходил, пока мать с дочкой не окрепли.
— Как же я за тот год по настоящему делу соскучился! Дело, конечно, нашлось. По совету знакомого Бабай оказался в доке — стал рабочим-ремонтником. Судно досталось — смотреть страшно. Четыре года стоял на приколе теплоход, дожидаясь капитального ремонта. И без того потрепанный, он — за четыре-то года беспризорности — превратился в корыто с рухлядью. Вспоминать об этом спокойно Бабай не может: «Это ж надо — так с добром обращаться! Начали бы ремонт вовремя — сколько средств сэкономили бы».
Вернув теплоход к жизни, Бабай так и не смог с ним расстаться. Попросил зачислить в команду матросом. С тех пор плавает: на счету уже пять навигаций. А зимой надо чинить-латать старушку посудину. Это Бабаю по душе.
Старший по возрасту, младший по званию. В команде к нему все: Бабай да Бабай. Несерьезно как-то. Потом объяснили: Бабай — по-татарски значит дедушка. И уточнили: не презрительное — дед, не снисходительное — дедуля, а именно ласково-уважительное — дедушка.
Еще в день знакомства от моего вопроса: «А как по имени-отчеству?» Бабай смущенно отмахнулся: ни к чему это. Но когда однажды пришла на обед и, выбрав свободное место — у стеночки, села, повариха вежливо, но настойчиво попросила: «Пересядьте, пожалуйста. Здесь Бабай сидит. Он еще не обедал». Устыдилась своей неловкости. Но ведь по моим наблюдениям — коротким, правда,— все члены команды, вплоть до капитана, садились за большой общий обеденный стол где придется — без разбору. И вот узнаю: матросы приметили, что место у стеночки Бабаю нравится больше других,— решили, не сговариваясь, впредь сюда не садиться.
Две недели длилась наша поездка. Общались с Бабаем каждый день и всегда видели его спокойным, приветливым. Был он также предупредительным, но без тени угодливости.
А сколько Бабай историй знает — лукавых, потешных. В слушателях у Бабая недостатка нет. Тянутся к нему люди. Общительный по природе, он умеет, однако, быть ненавязчивым, даже незаметным. Но в этом больше проявления достоинства, нежели стеснительности, хотя и такой черты характера Бабай не лишен.
Да, своим достоинством он дорожит. Если надо — постоит за себя, в обиду не даст.
Был случай. Кузнецом тогда работал. Простыл сильно, температура подскочила, кашель одолел. Отправился в поликлинику. Только переступил порог кабинета врача, как тот, едва взглянув на Бабая, отчетливо проворчал: «С перепоя, поди, заболел». Как же оскорбился Бабай! Не столько за себя, столько за дело свое, которому отдал уже немало лет. В работе с раскаленным металлом опалилось его лицо — кожа приобрела красноватый оттенок. Это-то и подвело врача: принял Бабая за алкаша. Эх, напрасно принял. Ничего не сказал Бабай, повернулся, вышел из кабинета и прямиком к главному врачу поликлиники. Нет, не с жалобой, а с требованием: «Хочу, чтобы анализы сделали. Пусть не на глазок, а по-ученому докажут, что я выпивоха».
Начались расспросы: что да как? А Бабай на своем стоит: делайте анализы. В конце концов разобрались, что к чему. Врача к ответу призвали. А тот ужом вьется: «Прости, отец. Обознался я. Сказал, не подумав».
Выписали Бабаю больничный лист. Оформили все, как положено. Вскоре он поправился, но от той обиды долго еще остыть не мог. Зол был на врача-грубияна, на ханыг разных, что от пьянок занедужат, а потом ходят, околачиваются по поликлиникам — «права качают», больничный лист требуют...
Пожалуй, с того самого времени Бабай, где может и как может, людей на трезвую жизнь нацеливает. Забота эта ему не в тягость, потому как средством влияния выбрал приятность общения. Чайком ублажить, байкой потешить, в баньку заманить, до которой сам большой охотник. А заодно и дельный совет дать или помочь в запутанном семейном конфликте разобраться.
К его словам прислушиваются, ему доверяют. Да и как иначе, если право на доверие жизнью своей доказал.
Двух сыновей поставил на ноги: оба рабочие парни, непьющие, в деле своем мастера. Гордится ими Бабай. В той же поездке довелось познакомиться еще с одним человеком. Не называю его фамилии не потому, что хочу уйти от конкретности. Просто больно уж «неосязаем», неконкретен тот человек. Зато типичен — как все функционеры, для которых важна принадлежность к учреждению, но не к делу. Я и назову его — Функционер.
Кораблик наш бодро мотался между плавбазами... Стоял сентябрь, по берегам Камского водохранилища начинали стыть деревья, а небо приобрело отчужденный, резкий оттенок. Невесело становилось в природе... Люди с плавбаз да земснарядов приходили на наш кораблик, носивший выдержанное в духе тридцатых годов имя «Активист», тяжело ступали по верткой его палубе, интересовались фильмами и новостями. С фильмами было негусто, их вообще-то оказалось — раз-два и обчелся, нашелся среди них один французский, не бог весть что... вот его и крутили... А вместо новостей предлагали людям лекции о вреде пьянства и пользе трезвости...
Они сидели в тесном кинозале — усталые, только что со смены, с детьми, а куда их пристроить, на кого оставить? По девять-десять месяцев живут они на реке, добывают гравий... Быт их проще некуда: тесная каюта, тесная кухонька, плохо работающий телевизор. Иногда представляется возможность съездить на берег, иногда пришвартуется «магазин» — плавучее изобретение УРСа. Газеты и журналы — по случаю, с опозданием в месяц, а то и больше. Сейчас навигация шла к концу, силы их были на пределе. Никаких лекций мы им не читали. Садились поближе, расспрашивали о житье-бытье. Они выведывали у нас «секреты» столичной жизни. Студенческая агитбригада, что сопровождала нас в той поездке, показывала им смешные, бесхитростные сценки. Люди хоть немного оттаивали. Что-то такое доброе и теплое возникало между нами, человеческое. И о пьянстве мы с ними говорили, и о трезвости, и о детях, и о семьях, даже о международном положении, даже о премьерах в московских театрах...
Функционер в наших ежедневных посиделках не участвовал. До мужиков в разношенной кирзе, до обвешанных детьми теток с неженскими, обветренными лицами не опускался. Был он штатным работником совета Общества борьбы за трезвость, и, судя по всему, это придавало ему необыкновенный вес в собственных глазах. На нашу же суету он поглядывал презрительно и чуть раздраженно, ибо шла она неустанно, сама по себе, без указаний сверху. Да и не нуждались мы в Функционере, не до него было...
Впрочем, иногда на его лице виделась напряженная работа мысли: решал, по-видимому, куда бы себя пристроить.
Функционер преображался на официальных приемах. Он прямо-таки купался в лучах официального гостеприимства, гордо восседал в президиумах, выслушивая возбужденные стенания местных чиновников, что они за трезвость готовы положить хоть всю вселенную.
Он всходил на трибуну. И начинал бороться за трезвость, пользуясь для этого какой-то невнятной, тщательно оберегаемой им от постороннего глаза разработкой. Говорил длинно и косноязычно, перемалывая что-то не им придуманное и не им написанное. Аудитория, поначалу наэлектризованная новизной темы, быстро приходила в привычное уныние: сколько таких выступлений уже было — тьма... И все без толку, и все ради каких-то неясных амбиций и мимолетной похвалы начальства. Функционер все говорил и говорил. И чувствовалось, что никак не может остановиться. Он сливался с трибуной, он возносился в какие-то непонятные эмпиреи, выстланные казенными ковровыми дорожками и уставленные двух-тумбовыми министерскими столами с телефонами, с арифмометрами, с папками, украшенными золотым тиснением: «На подпись».
Вот такая получалась трезвость. Директивная! Куда до нее полуграмотному чаевнику Бабаю, куда до нее усталым людям с плавбаз... Оторвать от этой трезвости Функционера мог только приближающийся обед. К приему пищи он относился трепетно и неформально.
В конце концов, привелось мне услышать, как один из председателей клубов трезвости, пришедший на встречу с Функционером в надежде услышать толковое, интересное и полезное, не стесняясь, произнес: «После такой агитации за трезвость, честное слово, напиться хочется». И окружающие дружно поддержали его...
* * *
Немало воды утекло с тех пор. Не знаю: работает ли Бабай на своем «Активисте», продолжает ли потчевать знакомых и малознакомых целебным своим чаем. А с Функционером пока все в порядке. Он по-прежнему в трезвенническом движении. Впрочем, смени он свою полярность на противоположную,— не растерялся бы наш функционер, сохранился бы, выплыл и с не меньшим восторгом прославлял бы то, что будет приказано, что отмерено циркулярами и методичками. Говорят, трезвость в тупике, трезвенническое движение переживает кризис. Ищут причины этого кризиса. То одно предлагают, то другое.
Не претендую я на глобальность своих выводов. Но постоянно вижу я перед собой двух людей: живого, колдующего над чайником, сбрасывающего трап, нужного и уважаемого всеми за честность, прямоту и доброту Бабая и Функционера, самоуверенного, говорливого... И думается мне, что отдали мы чистое, честное и святое дело последнему, забыв о людях, пришедших к трезвости самой своей жизнью, судьбой и душой...
Ну а функционерам только дай волю, они и страну-то в кризис чуть не вогнали, словоблудие их и безразличие, нахрапистая некомпетентность и формализм дорого нам обошлись и обойдутся. Пожалуй, они хуже откровенных наших противников... Вот если бы опереться на Бабая. Бабай-то ради правого дела все выдержит и другим упасть и отступить не позволит.
Н. СЕМИЛЕТОВА
Журнал "Трезвость и культура" № 1/89
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области