А. Турков
Дневник критика
Рациональное и интернациональное... Соотношение этих элементов культуры часто становится в современном мире предметом ожесточенных дебатов.
Одни высокомерно объявляют все национальное заведомо второстепенным, ограниченным, консервативным и обреченным на быстрое вымирание.
Другие опасливо и ревниво относятся к интернациональному, видя в нем некую угрозу, посягательство на духовную самостоятельность народа, к которому они принадлежат. Порой же иные философы или художники надменно и угрюмо щеголяют в крикливом наряде национальной исключительности.
В свое время выдающийся немецкий поэт Иоганнес Бехер писал о своих собратьях, сопротивлявшихся «культурной политике» фашизма: «Нет, в национальном смысле они не были столь слабохарактерными, чтобы из-за боязни «иностранного засилья» судорожно отталкивать от себя национальные культурные ценности других народов. Их национальная сила характера как раз в том и состояла, что они не нуждались ни в каком националистическом высокомерии, которое представляет собой не что иное, как чувство национальной неполноценности, и является оборотной стороной национальной ничтожности, бесхарактерного раболепия».
Пятидесятилетний опыт культурной жизни народов, образовавших Союз Советских Социалистических Республик, доказал, что интернациональное не только не является какой-то преградой, помехой развитию национального, но, наоборот, именно встреча с большой, многообразной, интернациональной культурой помогает национальной яснее осознать свой особый характер, специфику, все лучшее, что в ней дотоле существовало, и все в ней заложенные возможности. В свою очередь, при этом каждая нация развитием своей культуры обогащает общую.
Интернациональное и национальное можно уподобить радуге и составляющим ее цветам. Без каждого из них бледнее радуга.
Говоря о нынешнем сверкании нашей всесоюзной «радуги», было бы черной несправедливостью забыть о том, что и в прошлом подлинная демократическая культура России и ее творцы зачастую входили в живое, заинтересованное соприкосновение с культурами народов, составлявших неравноправное «единство» огромнейшей империи.
Украинский юмор, горделивые предания о «рыцарстве» запорожском, преграждавшем путь вражьим нашествиям,— неотъемлемая струна многозвучного гоголевского творчества.
Суровая и живописная природа Кавказа, оригинальный быт его жителей, их фольклор вдохновили на многие замечательные страницы Пушкина, Лермонтова, Толстого.
И уже в наш век Горький предрекал большее будущее литовской литературе, Брюсов пропагандировал блистательную армянскую поэзию, а Блок, вообще занимавшийся переводами редко и неохотно, сделал исключение для Аветика Исаакяна.
Октябрь высвободил народы, населявшие страну, предоставил им широчайшие возможности для самостоятельного развития, создал небывалые дотоле условия для раскрытия всего лучшего, заложенного в любой национальной культуре. Эта бережная поддержка проявлялась в самых разнообразных фактах: преподавание на родном языке, выработка — подчас отсутствовавшей — письменности, создание национальных издательств, огромная деятельность по собиранию, изучению, публикации произведений устного народного творчества...
Братский союз наций и народностей, населяющих нашу страну, привел к своего рода «перекрестному опылению» культур, взаимно оплодотворяющих и обогащающих друг друга. Уже в 1934 году, на Первом Всесоюзном съезде советских писателей, Максим Горький сказал, что разноязычные литераторы «работают не только каждый на свой народ, но каждый — на все народы Союза...»
А ведь в ту пору процесс взаимного узнавания еще только начинался! Не без основания в те дни Георгий Леонидзе сетовал, что грузинская классическая поэзия, не говоря уже о современной, еще почти неизвестна русским читателям.
Дальнейшее показало, что блестящие переводы из Шота Руставели, Давида Гурамишвили, Николоза Бараташвили и таких наших современников, как Георгий Леонидзе, Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, сделанные Николаем Заболоцким и Борисом Пастернаком, Николаем Тихоновым и Павлом Антокольским, не только восполнили зиявший прежде в наших представлениях о Грузии пробел, не только эстетически обогатили множество читателей, но и сыграли заметную роль в творческой биографии самих поэтов-переводчиков.
Когда в конце тридцатых годов, приехав в столицу Калмыкии Элисту, художник В. Фаворский, известный иллюстратор Пушкина, и поэт Семен Липкин познакомились с начинающим стихотворцем, десятиклассником Давидом Кугультиновым, они почувствовали себя свидетелями чудесного исполнения знаменитого пророчества: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык, и гордый внук славян, и финн, и ныне дикой тунгус, и друг степей калмык».
Но еще впереди была работа Кугультинова над переводами Пушкина, благодаря которым «солнце русской поэзии» взошло и над калмыцкой степью.
Это стало одной из значительных вех жизни поэта»
Гигант мне задавал загадки
И рифму бедную мою
Клал то и дело на лопатки...
Но все ж я ощущал сквозь труд,
Как мыслей мускулы растут.
И разве один только Кугультинов, одна только калмыцкая поэзия обязаны «мускулатурой» своей сегодняшней мысли, своей зрелостью подобным встречам с гигантами русской литературы?!
Разве не в этом — в ряду других общественных, социально-экономических причин — заключается секрет стремительного культурного взлета многих народностей, слывших к началу революции, с легкой руки поверхностных наблюдателей, безнадежно отсталыми?
Действительно, над ними еще тяготели религиозные запреты и изжившие себя, окаменевшие традиции. И первые шаги по новому пути приходилось делать так же осторожно, как альпинист вырубает для себя ступеньки во время труднейшего восхождения. А нынешним поколениям эти ступеньки уже часто напоминают те зарубки, которыми прежде обозначали на дверном косяке рост ребенка. Так далеко ушли вперед эти народности.
«Гомером двадцатого века» показался Горькому народный певец Дагестана Сулейман Стальский, складывавший свои песни наподобие не знавших письменности древних сказителей. Сегодня в том же краю расцвел талант аварского поэта Расула Гамзатова, глубоко приверженного к песенному наследию родной стороны, но вместе с тем неотъемлемого от всей советской поэзии.
Как-то он уподобил свои строки юношам, которые должны исходить сто дорог, не теряя при этом горских папах. И действительно, его стихам знакомы «сто дорог» современности с острейшим ощущением всех радостей и тревог Земли, но они остались в своей «горской папахе».
Сто дорог... Этот образ приводит на память промелькнувшее в одной из повестей Чингиза Айтматова упоминание о двух тополях с «особой, певучей душой»: «Они стоят на возвышенности, открытой всем ветрам, и отзываются на малейшее движение воздуха...» И эта чуткость, эта «открытость» навстречу живейшим впечатлениям действительности, конечно, не только индивидуальные черты таланта самого автора, но и естественное следствие того «возвышенного» положения национальной культуры, которого она достигла в нашей стране.
Бурное развитие сравнительно молодой киргизской прозы, связанное, в частности, и с именем Айтматова, вряд ли было бы возможным, если бы она не только не опиралась на национальные легенды и сказания, но и вдумчиво не осваивала бы традиции русской классической прозы и даже острые приемы современного кинематографа.
От происходящего в нашей стране соревнования культур все они оказываются в выигрыше. И нередко, как говорится, долг платежом красен.
В тридцатых годах молодой белорусский поэт Аркадий Кулешов с трудом отыскивал свой путь. В это время появилась «Страна Муравия» Александра Твардовского. «Я нисколько не преувеличу,— писал впоследствии Кулешов,— если скажу, что как поэт своим рождением я обязан именно этому произведению».
Прошло всего несколько лет, и в разгар Великой Отечественной войны Твардовский оказался одним из первых слушателей поэмы «Знамя бригады» своего белорусского собрата. «Первоначальное знакомство с этой вещью,— говорил он позже,— одно из самых ярких и дорогих для меня литературных воспоминаний военного времени». И думается, что это знакомство сыграло определенную роль в истории поэмы Твардовского «Дом у дороги». Оба поэта нимало не копировали друг друга, но и в то время и позднее шли принципиально сходными путями, находя в «чужом» опыте подспорье своим мыслям. (Характерно, что редко выступавший с рецензиями Твардовский дважды писал о книгах Кулешова.)
В речи на Первом съезде писателей Горький сказал: «Мы выступаем, демонстрируя, разумеется, не только географическое наше единение, но демонстрируя единство нашей цели, которая, конечно, не стесняет разнообразия наших творческих приемов и стремлений».
Теперь, почти сорок лет спустя, это разнообразие выявилось в полной своей силе и богатстве. Позади остались наивные и неплодотворные, хотя часто исходившие из лучших побуждений, попытки механически переносить те поэтические приемы, которые принесли удачу одной литературе, в любую другую.
Позади простодушная озадаченность литературной критики тем, что порой иная национальная культура обнаруживает «неожиданные» жанровые и стилевые предпочтения. Обычно со временем логика подобного пристрастия становится понятной, да и в общем литературном процессе это явление не оказывается стоящим вовсе уж в стороне, особняком.
Напротив, пожалуй, именно это «лица необщее выраженье», эта «парадоксальность» развития и служат очевидным проявлением того процесса, о котором однажды патетически сказал известный башкирский поэт Мустай Карим: «...социализм открыл путь к расцвету всех национальных культур, и каждая культура неизбежно дополняет великолепный благоухающий букет общечеловеческой культуры грядущего неповторимым цветком».
Только за последнее десятилетие мы стали свидетелями и бурного подъема литовской литературы, когда стихи Эдуардаса Межелайтиса и поэмы Юстинаса Марцинкявичюса, романы Ионаса Авижюса, Альфонсаса Беляускаса и Миколаса Слуцкиса оправдали давний горьковский прогноз, и плодотворного развития эстонской прозы, в которой с прославленной «Ледовой книгой» Юхана Смуула соседствуют остросоциальные произведения Пауля Куусберга, так называемые маленькие романы Лили Промет и Энна Ветемаа, гротески Арво Валтона и яркие исторические повести Яана Кросса.
Полностью развернулся за это время замечательный талант таких писателей, как молдаванин Ион Друцэ с его глубокими фольклорными корнями и вдумчивыми, неторопливыми размышлениями о жизни, как белорус Василь Быков с его выстраданной правдой о подвигах и жертвах народных, с его высоким нравственным пафосом, как Мустай Карим, Кайсын Кулиев, Олесь Гончар.
Русская речь стала связующим звеном, объединившим между собой все разноязыкие народы Советского Союза. Русская литература дала высокий пример служения народу. Русские писатели не только охотно делились опытом с иноязычными собратьями, но и сами перенимали у них все лучшее.
В дни празднования 50-летия Союза Советских Социалистических Республик мы особенно отчетливо ощущаем историческую новизну созданной Октябрем культурной атмосферы, когда «чувство семьи единой», по счастливому выражению украинского поэта Павло Тычины, сделалось важнейшим элементом нашей жизни, ее необходимейшим условием.
И не это ли чувство продиктовало грузинскому поэту Симону Чиковани строки, обращенные к товарищу по искусству:
Дай мне крыло! И от меня потребуй
свое крыло... И — вместе в вышину!
Журнал "Юность" № 12 1972 г.
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области