Столкнувшись с равнодушием тех, от кого ожидаешь помощи,
С первого раза, как Вася к нам пришел, мои братья и сестры стали называть его "братка». Нас пятеро детей было, отец инвалид после фронта, в землянке жили. Из этой землянки и взял меня Вася в жены. За тридцать два года ни одного черного слова от него не слыхала. Вася с юности гармонистом был хорошим, но люди мужа моего не только за гармонь любили, за нрав спокойный, безотказный. Кто что ни попросит — все сделает. И душой ласковый. Никогда на работу не уйдет, чтоб не поцеловать на прощание. Уже за калитку выйдет и зовет: «Иди сюда, что скажу». Подойду, а он раз — и поцелует. Я ему: «Ты что, отец, мы ж не молоденькие, по пятьдесят уже». Он только
засмеется.
Вася и смолоду не выпивал. В земле копаться, цветы растить — другой разговор. Пологорода ими засадил. И с железом такой же заботливый. Трактор уже стареньким ему достался, а он на нем пятнадцать лет отъездил.
Зима не без морозу, случается, я и пошумлю, строжиться начну, а он только подойдет и руку на плечо положит: «Ну что, мать, успокоилась?» Нажили мы пятерых ребят. Младшенького, Костика, я уже поздно, в сорок лет родила. Врачи меня «обрадовали»: возможно, мол, двойня будет. Я мужу с опаской: «Отец, меня двойней пугают». А ему хоть бы что. Когда
в окошко Костика показала, он спрашивает: «Рая, а где ж второй?» А я и правда чуть еще одно дите из роддома не принесла. Девочку там кормила, которую мать бросила. Муж и дети в один голос — бери! Только девочку ту врач удочерила.
Детей Вася любил. И купал их, и пеленал, и кормил. Завернет, возьмет на руки и такой счастливый по поселку идет. Не стеснялся, как другие мужчины.
В нашей семье не было женской работы, мужской работы: он с одной стороны, я с другой. Дом вместе строили, своими руками. Я все годы работала: в детском саду, поваром на полевом стане, на целине — механизатором, в последнее время телятницей. И всегда Вася мне был первый помощник — постирать, побелить, корову подоить, сготовить, тесто вымесить, хлеб испечь. И сыновей к тому же приучил. Костику одиннадцать, он
трактор водить умеет, и на спицах вяжет. В пять лет связал первый шарф — папке на день рождения.
Секретов у нас с мужем друг от друга не было, ничего не таили. Но даже мне Вася никогда не жаловался, такой терплячий.
...И тогда тоже ни на что не пожаловался. В час ночи к дому на тракторе подъехал. Я даже побранила его, у нас не война, говорю, чтобы по восемнадцать часов за рулем сидеть. А он ни слова в ответ. А утром вижу — плохо ему. «Что с тобой?» «Да ничего,— отвечает,— пройдет, устал». Но я все-таки «скорую» вызвала. А сама думаю — воскресенье, утро, вдруг она задержится. Сосед посадил нас в свои
«Жигули» и повез в больницу.
Приехали, зашли в приемный покой. За столом врач сидел, писал что-то. Спросил: что с вами, что болит. Муж говорит: «Руки сильно болят». Врач стал выяснять, что ел, пил, поначалу решил, что у него отравление. Велел поставить термометр. Посмотрел на градусник и говорит: «У тебя птичья температура». А сам все за столом сидит. Я вижу, что и так Вася силы теряет, ну зачем ему знать, какая у него температура! Нашли лекарство, стали делать укол. Врач с насмешкой говорит: «Отвернись, мужик, а то еще сознание потеряешь». Как будто он трус. Тут Вася так на него посмотрел... Я его голову повернула, потерпи, говорю, отец, маленько. А врач мне: «Что ты с ним нянчишься, как с ребенком, положи». Муж шепчет: «Мне холодно», а у самого слезы в глазах. Ни врач, ни сестра, ни санитарки, никто не обращал на нас внимания, а усердно, вели разговор про какую-то статью в газете и в каком номере искать продолжение той статьи. Тут я почувствовала жалобный вздох, закричала: «Помогите, он умирает!» Тогда только этот самый человек, сидящий за столом, вскочил, кинулся к мужу. И другие врачи прибежали. Меня увели и к Васе не пустили, сказали, что в тяжелом состоянии. Сделали мне укол и на «скорой» отвезли домой. Проснулась, а в доме родственники, подруги. Спрашиваю: что с Васей? «Плохо Васе, под капельницей он». Боялись сказать. А сыну уже и справку выписали...
Хоронили его всем колхозом. Столько народу было! Спасибо всем, что в эту минуту не покинули нас. Не только мы осиротели. Бригада его рядом, ребята идут
на работу — низко кланяются.
Мне все его голос, шаги чудятся. Услышу трактор — выскакиваю: «Вася приехал!» Недавно так вот выбежала на крыльцо, а это из его бригады парень тележку с ботвой для коровы привез. Сгрузил, махнул молча рукой и уехал.
Дети меня к себе зовут: доча в Новосибирскую область, сыны на Кубань. Только как же я отца брошу? Приду к нему, цветочков принесу, все уберу, поразговариваю, поплачу. Ну что, отец, что еще я должна сделать, спрашиваю.
Цветы ему насадила. Они и жару выдержали, и до самых сильных морозов цвели, не повяли.
Мне советуют: ты вспомни что-нибудь плохое о нем, меньше плакать будешь. А что я вспомню? Как он на целине пять километров меня на себе до больницы нес после аварии? Как берег, жалел? Все просил: «Отдохни». У меня сердце больное, и я ему как-то сказала: мол, ненадежная я у тебя, умру, как ты один будешь? А он: «Я без тебя долго не буду». Только все наоборот получилось.
Снится мне, что говорит Вася: «Зачем ты меня
в больницу повезла, зачем дала укол делать!» Может, я виновата, может, надо было «скорую» дождаться? Только хотела же, как лучше. Торопилась очень.
Я его уговаривала: «Меня врачи спасли — и тебя спасут». Я же знала, что в нашей поликлинике и в больнице очень внимательные врачи, достойные своего призвания, которым от всей души хочется сказать: большое вам спасибо, мои родные. Осенью восемьдесят шестого в тяжелейшем состоянии поступила я в поликлинику. Лина Романовна, фамилию не знаю, терапевт участковый из 41-го кабинета, уже смену заканчивала. Как меня увидела, медсестру вызвала, уколы сделали, на носилках в больницу отнесли, она сама носилки поддерживала. И не оставляла меня до тех пор, пока я не вошла в чувство. На следующий день до работы попроведала меня. И все дни, что я там была, такое ее внимание видела. Хотя я двенадцать дней лежала недвижима, но мне придавали дух и бодрость Лина Романовна, Наталья Павловна, Галина Ивановна. Они говорили: «Ты сильная, мужественная, ты выживешь». И я выжила. Еще есть у нас невропатолог Карантаев — он, когда прием ведет, на время не смотрит, сколько будет людей, всех примет. Хирург Са-кенов меня оперировал — тоже заботливый, внимательный. Таким врачам низко кланяться нужно. Я видела, как они стояли за мою жизнь. А Вася того не видел.
Я не знаю, могли или не могли его спасти. Но как же не дать внимания человеку в последнюю минуту, не
поддержать его? Для больного первое дело — ласка врача. Так прикоснись к больному, ему уже будет легче от твоей горячей руки. А у Васи от обиды слезы выступили.
Боль наша неизлечимая. Но я хотела, чтобы вы отыскали этого человека, спросили его, сколь еще он собирается так лечить. Поэтому и написала в «Крестьянку».
Письмо Раисы Константиновны Пятых было направлено нами на проверку. Из Талды-Курганского облздравотдела в редакцию пришел ответ: «Больной Пятых В. И. 1934 г. р. был доставлен в приемный покой Талды-Курганской ЦРБ 5.07.87 г. на случайном транспорте в сопровождении жены.
Диагноз при поступлении — острый инфаркт миокарда. Несмотря на проводившееся лечение, со стояние больного прогрессивно ухудшалось, и через 25 минут у больного наступила смерть. Диагноз при патологоанатомическом исследовании подтвердился. При оказании медицинской помощи больному Пятых В. И. дежурным врачом Орманчиным А. М. Допущены нарушения деонтологических норм (норм взаимоотношений врача и больного), невнимание и нетактичность к больному и его жене. За допущенные нарушения врачу Орманчину А. М. вынесен строгий выговор. Случай разобран на медсовете Центральной район ной больницы».
О том, что состояние мужа было безнадежным, и о мере наказания А. М. Орманчина Раиса Константиновна узнала только во время нашей встречи. До этого облздрав, больница ее ни о чем не известили. Не принесли
извинений за нарушение врачебной этики ни лечебное заведение, ни лично Орманчин.
Во время нашей беседы с врачом я старалась выяснить, как сам он оценивает свое поведение.
— Про птичью температуру — это я лишнее сказал. И на статью в газете не надо было отвлекаться, когда ведешь прием. Я был заторможенный после дежурства. Жене больного не понравилось, что сразу не бросился к нему. Но кто бы подумал... Все так быстро
произошло.
Могу понять сложившуюся в то воскресное утро ситуацию. Врач устал — только что кончилось ночное дежурство, надо написать отчет о том, как оно прошло. А тут неожиданный больной, серьезности положения которого он сразу не оценил: с инфарктом привозят обычно на «скорой», и врач уже подготовлен к приему тяжелого пациента. Понимаю и то, что в свете трагического финала многие слова, которые не запомнились бы в другом случае, теперь обрели зловещий смысл и оттенок.
Однако, чего не мог понять при всем желании быть объективной, так это отсутствия душевного внимания, которое
врач по долгу службы обязан был оказать больному и его родным! Не могу понять и отсутствие раскаяния!
Ведь далеко не безупречное поведение врача, пусть не по злому умыслу, но усугубило душевные
Страдания родных умершего. Так почему же не повиниться, не облегчить если не свою совесть, так хоть чужую муку? Принято ведь просить прощения и за менее горькие проступки.
— Я через несколько дней после того случая ушел в отпуск. А был бы на работе,— кто-нибудь подсказал бы мне поехать извиниться...
Наивно и неубедительно звучит все это. Да и кто подсказал бы, если история разбиралась гораздо позже, и только по сигналу облздрава, куда пришел редакционный запрос.
— После медсовета я понял, что виноват. Но я свое получил,— нервничает Орманчин. И тут же с отчаянием вопрошает:
— Что я такого сделал, вы мне скажите?!
О каком покаянии разговор...
Теряя близкого человека, мы беспомощны перед лицом смерти, одиноки в своей беде. И лишь врач способен разделить это одиночество. В нем заключен для нас весь мир, который мы призываем на помощь. В нем жаждем мы ощутить то же истовое стремление спасти, удержать — стремление, равное нашему. И боль потери может смягчить единственная мысль: врач от первой до последней минуты был с нами заодно.
Раиса Константиновна с благодарностью помнит и о таких врачах. Она не утратила своего природного милосердия, так жестоко столкнувшегося с душевной холодностью тех, кто самой своей профессией призван быть милосердным.
Вы прочитали искренний, бесхитростный рассказ женщины о ее горе и, наверное, почувствовали, что сила ее страдания объясняется не только неожиданной потерей, но и силой любви, всей прожитой счастливой жизнью. Прежний опыт этой жизни, опыт взаимоотношений с миром хорошей, дружной семьи давал Раисе Константиновне святую веру в то, что в трудную минуту ей самоотверженно придут на помощь. Доверие к врачам, а еще больше доверие к людям не давали усомниться в этом. Была убежденность: незнакомцы в белых халатах станут спасать твоего единственного с той же безоглядностью, как будто он единственный и для них тоже. Это была вера, естественная для сердца неозлобленного, неожесточившегося, обласканного любовью мужа, детей, друзей. Способного и творить добро, и ценить его, и на него откликаться. Поэтому так велико потрясение этого сердца, обманутого в своей надежде. А надежда была справедливая. Потому что каждый из нас не может быть единственным только для своих родителей, мужа, жены, ребенка. Любой человек бесценен и неповторим. И потеря его жизни, любви, достоинства, таланта невозвратна для всех.
В Раисе Константиновне я почувствовала человека, который не останется неподвижным в тот Момент, когда надо ринуться. Вчитаемся в ее письмо и честно спросим себя: не было ли с нами такого, что упускали мы возможность вовремя
помочь, ранили чье-то сердце словом, поступком, грубостью, равнодушием. Но, наверное, у каждого было и другое.
Когда мы приходили на помощь ближнему, сострадали ему, переживали его боль и обиду как свою, кидались выручать из беды ли, из тоски, из неудачи. Именно в эти мгновения мы чувствуем себя людьми.
Анжела МХИТАРЯН п. Карабулак, Талды-Курганская область, Казахская ССР
Журнал "Крестьянка" № 4 1988 год
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области